Инспектор ливней и снежных бурь - Генри Дэвид Торо

вечерних, не раздастся взрыв, слышный во всех концах города, взрыв, который разметал бы по ветру легион доморощенных индеек и устаревших правил, чтобы они проветрились на солнышке. Это могло бы поправить дело.

Женщины выходят из дома еще реже, чем мужчины. Но как они это выдерживают, уму непостижимо. Однако у меня есть основания предполагать, что выдерживать им и не приходится. Как-то летом, вскоре после полудня, когда мы, отряхивая пыль с платья, торопливо проходили мимо домов с дорическими колоннами или готическими фасадами, которые так и дышат спокойствием, мой спутник шепотом заметил, что все их обитатели, должно быть, только что отошли ко сну. Я ценю красоту и величие зданий именно потому, что сами они никогда не спят, но держатся прямо и горделиво, сторожа сон своих обитателей.

Темперамент и возраст играют, конечно, большую роль. Но по мере того, как человек стареет, возрастает и его способность подолгу сидеть без движения и заниматься делами, не выходя из дома. На склоне лет он привыкает к вечернему образу жизни, но перед самым закатом спохватывается и выходит на прогулку, на что ему требуется не более получаса.

Прогулки, о которых я веду речь, не имеют ничего общего с тем, что называют моционом, с процедурой принятия лекарств в определенные часы или упражнения с гантелями или стульями. Они сами по себе и приключение и деловое предприятие. Если вы хотите размяться, идите на поиски родников жизни. Подумать только, что ради укрепления здоровья люди занимаются с гантелями вместо того, чтобы искать эти родники на неведомых им пастбищах!

Кроме того, во время прогулок, размышляя на ходу, мы, должно быть, чем-то напоминаем верблюда, который, как известно, является единственным животным, на ходу жующим жвачку. Когда некий путешественник попросил служанку Вордсворта показать ему кабинет хозяина, она ответила: «Вот его библиотека, а кабинет его – природа». Жизнь на природе, открытая солнцу и ветру, непременно отразится на характере человека, он закалится, станет резче, грубее. Так обветривается лицо и грубеют руки от тяжелой работы, теряя прежнюю способность осязания. И наоборот, жизнь среди четырех стен сообщает коже гладкость и мягкость, истончает ее, что сопровождается повышенной чувствительностью к некоторым внешним воздействиям. Возможно, мы легче поддавались бы влияниям, важным для нашего интеллектуального и нравственного развития, если бы меньше подставляли себя солнцу и ветру. Несомненно, очень трудно рассчитать необходимую пропорцию грубой и тонкой кожи. Но думается, что это лишь корка, которая скоро отвалится, и что природное лекарство следует искать в соотношении ночи и дня, зимы и лета, мысли и опыта. Тогда в наших мыслях будет больше воздуха и света. Мозолистые ладони рабочего вызывают больше уважения к себе и больше согласуются с представлением о героизме, чем вялые пальцы бездельника. Валяться днем в постели, любуясь своей нежной кожей, на которой нет ни загара, ни мозолей, добытых опытом, может лишь глупая сентиментальность.

Чтобы походить пешком, мы обычно отправляемся в лес или поле. А что было бы, если бы мы гуляли только в саду или на променаде? Даже некоторые философские секты считали необходимым, чтобы лес был доставлен к их порогу, так как сами они в лес не ходили. «Они сажали рощи и аллеи платанов», где на открытых галереях совершали subdi-ales ambulationes1. Конечно, нет смысла направлять стопы в лес, если самим не следовать туда же. Мне становится не по себе, если я прохожу милю по лесу, а душа моя не следует за телом, как иногда случается. Во время дневной прогулки я обычно забываю все утренние дела и обязанности по отношению к обществу. Но порой бывает так, что я не могу выкинуть из головы поселок. Мысль о каком-нибудь деле не покидает меня, при этом тело пребывает в одном месте, а душа – в другом, и я теряю душевное здоровье. Во время прогулки я возвращаю его. Зачем гулять по лесу, если думаешь о чем-то постороннем? Я начинаю сомневаться в самом себе, и меня даже охватывает дрожь, когда я обнаруживаю, как глубоко вовлечен в то, что называют «хорошими делами», а это иногда со мной случается.

1 прогулки под открытым небом (лат,).

Здесь поблизости много хороших тропинок для прогулок, и, хотя многие годы я ходил пешком почти каждый день, а иногда по нескольку дней кряду, я еще не исходил их все. Какое счастье пройти совсем новым путем! И я могу сделать это в любой полдень. Через два – три часа ходьбы я окажусь в совершенно незнакомой местности. Одинокий фермерский дом, которого я еще не видел, иногда столь же интересен и нов, как владения короля Дагомеи. По сути дела, можно обнаружить некоторое соответствие между возможностями, которые заключает в себе пейзаж окружностью радиусом десять миль (а именно столько можно пройти за одну прогулку), и возможностями, которые заключены в семидесяти годах человеческой жизни: и то и другое невозможно постичь до конца.

В наше время почти все так называемые улучшения – строительство домов, порубки лесов и уничтожение всех больших деревьев – уродуют пейзаж, делают его все менее диким и таинственным. Есть ли такой народ, который, принявшись жечь изгороди, не уничтожил бы и леса? Я видел наполовину сгнивший забор, терявшийся посреди прерий, и какого-то скупердяя, который вместе с землемером проверял границы своих земельных владений. Хотя вокруг него простиралась небесная красота, он не видел ангелов, летавших совсем рядом, но искал ямку от колышка посреди рая. Я взглянул снова и увидел, что он стоит посреди стигийского болота в окружении бесов. Он, конечно, нашел границу своего участка – три камешка на том месте, где в землю был забит кол. Приглядевшись, я увидел, что землемером при нем был сам Принц Тьмы.

Я с легкостью могу пройти десять, пятнадцать, двадцать миль или больше, начиная от моего порога, и при этом путь мой будет лежать вдали от домов и не пересечет дороги, разве что в тех местах, где переходят ее лиса или горностай. Сначала я иду вдоль берега реки, затем ручейка, затем по лугу к лесу. Поблизости есть участки в несколько квадратных миль, где никто не живет. Я взбираюсь на пригорки, откуда открывается вид на цивилизацию и виднеющиеся вдали человеческие жилища. Сурки и их норы видны ничуть не хуже, чем фермеры и их постройки. Человек и его дела, церковь и государство, школа и торговля, промышленность и сельское хозяйство, даже политика, внушающая наибольшую тревогу, – все они занимают так мало места в природе, и это приятно. Политика – всего лишь узкая полоска поля, и к ней ведет еще более узкая дорога, вон там, вдали. Я иногда направляю туда путника. Если вы хотите заняться политикой, идите по проезжей дороге, вслед за этим человеком, направляющимся на рынок, и пусть пыль с его башмаков слепит вам глаза. Вы придете прямо к цели. Политика ведь тоже имеет свое место, она не вездесуща. Я перехожу от нее к другим вещам, как я перехожу с бобового поля в лес, и забываю ее. За полчаса я могу удалиться в такую часть земной поверхности, где человек не обитает постоянно, там соответственно нет и политических убеждений, которые подобны сигарному дыму.

Поселок – это место, куда ведут все пути, что-то вроде расширения большой дороги, подобно озеру, образуемому рекой. Он похож на туловище, а дороги – его руки и ноги. Это место обыденное, дважды обыденное, вроде таверны на пути следования путников. Слово это происходит от латинского villa, которое вместе с via (путь) или с более ранним вариантом ved и vella Варрон выводит из veho (нести), так как villa – это место, куда что-то носят или откуда выносят. О тех, кто добывает себе средства на жизнь артельной работой, говорили, что они vellaturam facere1. Отсюда же, очевидно, происходит латинское vilis и наше «подлый», « низкий», а также « виллан». Оно содержит указание на ту печальную судьбу, которая может постигнуть